Неточные совпадения
Следя
глазами за полосой
дыма, Сергей Иванович пошел тихим шагом, обдумывая свое состояние.
Слезы вдруг хлынули ручьями из
глаз его. Он повалился в ноги князю, так, как был, во фраке наваринского пламени с
дымом, в бархатном жилете с атласным галстуком, новых штанах и причесанных волосах, изливавших чистый запах одеколона.
А когда играли, Варавка садился на свое место в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых
глаз рассматривал сквозь
дым Веру Петровну. Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
Открыв
глаза, он увидал лицо свое в
дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
Глафира Исаевна непрерывно курила толстые, желтые папиросы,
дым густо шел изо рта, из ноздрей ее, казалось, что и
глаза тоже дымятся.
За окном все гуще падал снег, по стеклам окна ползал синеватый
дым папиросы, щекотал
глаза, раздражал ноздри...
Начали спорить по поводу письма,
дым папирос и слов тотчас стал гуще. На столе кипел самовар, струя серого вара вырывалась из-под его крышки горячей пылью. Чай разливала курсистка Роза Грейман, смуглая, с огромными
глазами в глубоких глазницах и ярким, точно накрашенным ртом.
Выгибая грудь, он прижимал к ней кулак, выпрямлялся, возводя
глаза в сизый
дым над его головою, и молчал, точно вслушиваясь в шорох приглушенных голосов, в тяжелые вздохи и кашель.
Литератор откинулся пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью,
глаза как будто углубились, он закусил губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки на столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу на мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь
дым глядя на оратора.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым
дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени
дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное
глазам.
Он помахал рукой в воздухе, разгоняя
дым, искоса следя, как Дронов сосет вино и тоже неотрывно провожает его косыми
глазами. Опустив голову, Самгин продолжал...
Макаров имел вид человека только что проснувшегося, рассеянная улыбка подергивала его красиво очерченные губы, он, по обыкновению, непрерывно курил, папироса дымилась в углу рта, и
дым ее заставлял Макарова прищуривать левый
глаз.
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с большой тяжелой головой, в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая
глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от
дыма табака. Он похож был на военного в чине не ниже полковника.
Чувствуя, что шум становится все тише, Клим Иванович Самгин воодушевился и понизил голос, ибо он знал, что на высоких нотах слабоватый голос его звучит слишком сухо и трескуче. Сквозь пелену
дыма он видел
глаза, неподвижно остановившиеся на нем, измеряющие его. Он ощутил прилив смелости и первый раз за всю жизнь понял, как приятна смелость.
Она опустилась в кресло и с минуту молчала, разглядывая Самгина с неопределенной улыбкой на губах, а темные
глаза ее не улыбались. Потом снова начала чадить словами, точно головня горьким
дымом.
Над столом колебалось сизое облако табачного
дыма, в
дыму плавали разнообразные физиономии, светились мутноватые
глаза, и все вокруг было туманно, мягко, подобно сновидению.
— Не охнул, — сказал Калитин, выдув длинную струю
дыма. — В
глаз попала пуля.
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого
дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в
дыме, все
глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе «Шагреневая кожа».
— Все это — ненадолго, ненадолго, — сказал доктор, разгоняя
дым рукой. — Ну-ко, давай, поставим компресс. Боюсь, как левый
глаз у него? Вы, Самгин, идите спать, а часа через два-три смените ее…
— «Стыд не
дым,
глаза не выест, — сказал я, — а от
дыма вашего можно в обморок упасть».
Большие восковые свечи горели тусклым красным пламенем; волны густого
дыма от ладана застилали
глаза; монотонное чтение раскольничьего кануна нагоняло тяжелую дремоту.
От бессонницы и от
дыма у всех болели
глаза.
Однако табачный
дым начинал выедать мне
глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в свой нумер, где на волосяном, узком и продавленном диване, с высокой выгнутой спинкой, мой человек уже постлал мне постель.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего
дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с места и не поднимала
глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует
глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом с трубой и
дымом в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие
глаза и густой
дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание.
— Пахнет
дымом, слышите? — Вдруг поднял голову, понюхал воздух и заволновался, моргая по привычке
глазами, табачный фабрикант.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь
дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и
дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из
глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Максим, довольно равнодушный к музыке, на этот раз чувствовал что-то новое в игре своего питомца и, окружив себя клубами
дыма, слушал, качал головой и переводил
глаза с Петра на Эвелину.
Как у нас невольно и без нашего сознания появляются слезы от
дыма, от умиления и хрена, как
глаза наши невольно щурятся при внезапном и слишком сильном свете, как тело наше невольно сжимается от холода, — так точно эти люди невольно и бессознательно принимаются за плутовскую, лицемерную и грубо эгоистическую деятельность, при невозможности дела открытого, правдивого и радушного…
Звезды исчезали в каком-то светлом
дыме; неполный месяц блестел твердым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность на
глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь.
Дым, крутившийся столбом, уходил в дыру на крыше, но часть его оставалась в избушке и страшно ела
глаза.
В кабаке стоял
дым коромыслом. Из дверей к стойке едва можно было пробиться. Одна сальная свечка, стоявшая у выручки, едва освещала небольшое пространство, где действовала Рачителиха. Ей помогал красивый двенадцатилетний мальчик с большими темными
глазами. Он с снисходительною важностью принимал деньги, пересчитывал и прятал под стойку в стоявшую там деревянную «шкатунку».
— Да, кажется, — отвечал старик, смаргивая нервную слезу и притворяясь, что ему попал в
глаза дым.
Мать очень боялась, чтоб мы с сестрой не простудились, и мы обыкновенно лежали в пологу, прикрытые теплым одеялом; у матери от
дыму с непривычки заболели
глаза и проболели целый месяц.
Но я уже не слушал: я как-то безучастно осматривался кругом. В
глазах у меня мелькали огни расставленных на столах свечей, застилаемые густым облаком
дыма; в ушах раздавались слова: «пас»,"проберем","не признает собственности, семейства"… И в то же время в голове как-то назойливее обыкновенного стучала излюбленная фраза:"с одной стороны, должно сознаться, хотя, с другой стороны, — нельзя не признаться"…
Набоба охватывала мягкая ночная сырость; из расщелин скалы тянуло гнилым острым запахом лишайника и разноцветного горного мха; с противоположной стороны шихана обдавало едкой струей
дыма, щекотавшей в носу и щипавшей
глаза.
Он помолчал, прищурив
глаза. Вынул из кармана коробку папирос, не торопясь закурил и, глядя на серый клуб
дыма, таявший перед его лицом, усмехнулся усмешкой угрюмой собаки.
Укладывая раненого на диван, она ловко развязывала его голову и распоряжалась, щуря
глаза от
дыма папиросы.
Все еще вперед — по инерции, — но медленней, медленней. Вот теперь «Интеграл» зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул — и «Интеграл», как камень, вниз — все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут — слышен пульс — стрелка перед
глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я — камень, I — земля, а я — кем-то брошенный камень — и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги… А что, если… — внизу уже твердый, синий
дым туч… — а что, если…
Ромашов отыскал поручика Бобетинского и подошел к нему. Бобетинский стоял около стола, засунув руки в карманы брюк, раскачиваясь на носках и на каблуках и щуря
глаза от
дыма папироски. Ромашов тронул его за рукав.
От табачного
дыма резало в
глазах.
Слова нет, надо между ними вводить какие-нибудь новости, чтоб они видели, что тут есть заботы, попечения, и все это, знаете, неусыпно, — но какие новости? Вот я, например, представил проект освещения изб дешевыми лампами. Это и само по себе полезно, и вместе с тем удовлетворяет высшим соображениям, потому что l’armée, mon cher, demande des soldats bien portants, [армия, дорогой мой, требует здоровых солдат (франц.).] а они там этой лучиной да
дымом бог знает как
глаза свои портят.
Пришлось на мой пай уголье обжигать; работа эта самая тяжелая;
глаза дымом так и изъедает, а на лице не то чтоб божьего, а и человечьего образа не увидишь.
Этот
дым выедает
глаза, щекочет ноздри.
Старуха охала, но соглашалась, что теперь ничего не поделаешь. Жить надо — только и всего. А стыд — не
дым,
глаза не выест.
Устинья Наумовна. Стыд не
дым —
глаза не выест.
Удалое товарищество разделилось на разные кружки. В самой средине поляны варили кашу и жарили на прутьях говядину. Над трескучим огнем висели котлы;
дым отделялся сизым облаком от зеленого мрака, окружавшего поляну как бы плотною стеной. Кашевары покашливали, терли себе
глаза и отворачивались от
дыму.
Он устал говорить, выпил водку и заглянул по-птичьи, одним
глазом, в пустой графин, молча закурил еще папиросу, пуская
дым в усы.
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и
дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть
глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.